Акмеизм и масонство
Зодческая работа Бр. В. Д.: Л.: "Гармония" № 1
В начале 1920-х годов Бердяев писал о приближении "нового средневековья"; он пророчествовал о конце безрелигиозного периода нового времени и о начале иной, уже религиозной эпохи. Русский философ подчёркивал, "это не значит, что в новом средневековье обязательно количественно победит религия истинного Бога, религия Христа, но это значит, что в эту эпоху вся жизнь со всех своих сторон становится под знак религиозной борьбы, религиозной поляризации, выявления предельных религиозных начал" . Характеризуя духовное состояние, культуру и жизненные стили современных Европы и Америки, наш современник Умберто Эко констатирует, что "новое средневековье уже началось". Та же мысль порой приходит в голову и московскому обывателю, когда он видит омоновца, в полном облачении разительно напоминающего феодального дружинника. На многочисленных толкучках, кажется, смешались все расы и языки новых варваров. Распад СССР невольно ассоциируется с распадом Римской империи.
На мысль о приходе "нового средневековья" Бердяева натолкнуло нечто, ощутимое в насыщенной умственными исканиями атмосфере духовной жизни начала века. Что же это могло быть? Новые тенденции проникают в быстротекущую жизнь незаметно; они как бы входят "на лапках голубя", скрываясь под маской привычного. Новое приходит как возврат старого, казалось бы давно прошедшего. Подчас семена, брошенные в почву тогда, только сейчас дают всходы. Лишь с течением времени осознается их значимость, свежесть и непреходящая ценность. Какие же феномены могут быть поняты как ростки "нового средневековья"? Духовная жизнь России первых десятилетий нашего столетия исключительно ярка и плодоносна. Обратим внимание лишь на одну из многочисленных её проявлений, а именно на акмеизм, рассмотрев его не просто как литературное течение, но как новое смысловое освоение реальности.
Среди поэтических направлений русского "серебряного века" акмеизм представляется маргинальным. В других европейских литературах аналогий ему нет (чего нельзя сказать относительно и символизма и футуризма ); тем удивительнее кажутся слова литературного оппонента Гумилёва Блока, что акмеизм явился всего лишь "привозной "заграничной штучкой". Ведь именно акмеизм оказался чрезвычайно плодотворным для русской поэзии ХХ века. Ахматовой и Мандельштаму удалось сказать "вечные слова". Да и Гумилёв, вырванный из искусственного "тумана забвения", все чаще предстаёт одной из ярчайших личностей жестокого столетия революций и мировых войн.
Отличительной чертой акмеистского круга поэтов являлась их "организационная сплочённость". У символистов ничего подобного не было; попытки Брюсова воссоединить собратьев оказались тщетными. То же видно у футуристов, несмотря на обилие манифестов, которые они выпускали. Акмеисты сразу выступили единой группой. Своему союзу они дали знаменательное наименование "Цех поэтов". Они избирали синдиков. Единодушно были признаны таковыми Гумилёв, Городецкий. и Кузмин-Караваев. Сказанное ставит вопрос: откуда взялось это средневековое название? Углубляясь дальше, недоумеваешь ещё больше. Если средневековые ремесленные цеха были закрытыми структурами, то "Цех поэтов" был открыт буквально для всех "ищущих". По мысли Гумилёва, поэтом может стать каждый, овладевший специфическими законами, управляющими словесными комплексами. Блоку все это казалось просто жутким. Он писал: "До сих пор мы думали совершенно иначе; что поэт "идёт дорогою свободной, куда влечёт его свободный ум" и многое другое, разное, иногда прямо противоположное, но всегда — менее скучное и менее мрачное, чем… определение Гумилёва". Статью, направленную против акмеизма, Блок озаглавил: "Без божества, без вдохновенья". Поэт-демиург, равный Богу, не мог иметь ничего общего с заземлённым ремесленником.
Свои воззрения Гумилёв основывал прежде всего на собственном опыте. Трудно найти поэта, который бы в такой же степени "сам себя сделал". В ранних сборниках он предстаёт всего лишь эпигоном Брюсова и Сологуба, ничем не выделявшимся из числа прочих. Уже тогда он был поэтом рафинированной культуры, но сугубо книжным. При первом знакомстве Гумилёв произвёл на Андрея Белого впечатление молодого человека, обуреваемого безбрежным честолюбием, абсолютно безосновательным. Удивительным явился его бурный поэтический расцвет буквально через несколько лет; но к этому Гумилёв шёл через упорные "тайные труды".
Личность Гумилёва доминировала в "Цехе поэтов"; но по сути дела он был только "первым среди равных". Созданная им поэтическая школа поглотила своего основателя. Акмеизм не стал бы крупным художественным явлением, если бы он не был порождён противоречиями своего времени. Ощущение приближающегося катаклизма носилось в воздухе. Но чувство конца есть одновременно и чувство начала. Если Великая французская революция знаменовала наступление эры рационализма и индивидуализма, то русская революция должна была завершить ее и в свою очередь породить новую коллективность. Акмеизм стал одним из первых плодов "нового средневековья"; отсюда цеховая организация, фактически уподобляющая поэта средневековому ремесленнику. Поэзия становится ремеслом, а поэт вовсе не носитель божественной тайны (как полагали индивидуалисты-романтики), а ремесленник, все помыслы которого направлены на искусство обработки своего материала, в данном случае, слова. Переосмысление функции поэта в мире явно обозначило то, что называют "концом индивидуализма".
Адепты "нового средневековья" были уверены: конец индивидуализма вовсе не означал падение личности, а, наоборот, её новый взлёт. Индивидуализм стал главной причиной нивелировки человека. Бердяев писал, что "личность была сильнее и ярче в средние века". В книге "Смысл истории" он подробно останавливается на этой проблеме: "Выковывание и укрепление человеческой личности совершилось в тот период истории, который долгое время, с гуманистической точки зрения, считался для личности неблагоприятным, — в период средневековья. Средневековье в период расцвета укреплялось и дисциплинировалось двояким путём — в монашестве и рыцарстве… Там личность была закована в латы, как физически, так и духовно, и достигла независимости от действия внешних стихийных сил, которые разрывали её в клочья… Вся христианская аскетика имела значение такой концентрации духовных сил человека и недопущения их растраты. Духовные силы человека были внутренне подобраны и сосредоточены. И если не всегда творческие силы получали возможность достаточно свободно себя проявить и расцвести, то они, во всяком случае, сосредоточивались и сохранялись. В этом был один из величайших и неожиданных результатов периода средневековой истории. Поэтому и был возможен внешний творческий расцвет в эпоху Ренессанса, что он был внутренне подготовлен в средние века".
Аналогичным образом и Гумилёв примерно в то же время определял акмеизм как "полный расцвет физических и духовных сил". Он, может быть, не совсем удачно выразил ту же мысль, что и Бердяев.
Ремесленник был только одной из определяющих фигур средневековья. В средние века человеческая личность достигла своего наивысшего выражения в ипостаси монаха и рыцаря. Но существовала корпорация, объединяющая и то и другое. Это были монашеские рыцарские ордена иоаннитов и тамплиеров. И на войне и в мирной жизни Гумилёв искал примеры возрождения рыцарского этоса и находил их в моряках и авиаторах, художниках и учёных. Показательно стихотворение "Родос" (на острове Родосе была главная цитадель рыцарского ордена иоаннитов, родственного тамплиерам).
На полях опалённых Родоса
Камни стен и в цвету тополя
Видит жаркое сердце матроса
В тихий вечер с кормы корабля.
Здесь был рыцарский орден: соборы,
Цитадель, бастионы, мосты,
И на людях простые уборы,
Но на них золотые кресты.
Не стремиться ни к славе, ни к счастью,
Все равны перед взором Отца,
И не дать покорить самовластью
Посвящённые небу сердца!
……………………………….
Нам брести в бесконечных равнинах,
Чтоб узнать, где родилась река,
На тяжёлых и гулких машинах
Грозовые пронзать облака.
………………………………
Мы идём сквозь туманные годы,
Смутно чувствуя веянье роз,
У веков, у пространств, у природы
Отвоёвывать древний Родос.
……………………………..
Продолжим развёртывание аналогии. Акмеизм, как известно, имеет и другое наименование — гораздо менее известное — адамизм. Дело не только в том, что новая школа означала "мужскую струю в поэзии" в противовес женственному символизму. Невозможно серьезно относиться к утверждению, что утончённо-рафинированные адепты "Цеха поэтов" "немного дикие звери". Вообще, проповедуемый Гумилёвым "мужественный, твёрдый и ясный взгляд на жизнь" звучит по-библейски торжественно как вещания пророков.
Пристальное прочтение текстов Гумилёва, внимательное вглядывание в образно-символическую систему его поэзии заставляет включить в ассоциативный ряд масонство. Фигура Адама — одна из центральных в философии и мировоззрении масонства, где первый человек представляет собой духовный архетип всего исторического человечества . Таким он является и в небольшой поэме Гумилёва "Сон Адама" В знаменитом "Нравоучительном катехизисе истинных франк-масонов" И.В. Лопухина читаем: "Первый человек непосредственно получил от самого Творца высочайшую мудрость в познании Бога, Натуры и всего сотворённого. Познание сие, всеобщую науку составляющее, сообщил он через детей своих в наследие роду человеческому. Сия Божественная Наука всегда будет и пребудет до скончания Мира в чистых руках мужей избранных".
Нравственное совершенствование человека означает преодоление "ветхого Адама" и приближение к Богу; именно в этом конечная цель истории. Отметим попутно, что ордена иоаннитов и тамплиеров почитаются "вольными каменщиками" как предшественники.
В прагматическом ХIХ веке масонство в наиболее чистом виде продолжало беречь средневековые этосы рыцаря и ремесленника в своих символах и ритуалах, являя собою "подземную струю" в культуре, которая лишь изредка выходила на поверхность. Гумилёва можно назвать самый "масонским" из русских поэтов. Факт его посвящённости или не посвященности в орден "вольных каменщиков" не так уж важен. Для ясности скажем, что документальные свидетельства участия Гумилёва в деятельности масонских лож не известны. Та или иная образная система может жить в подсознании художника и культуры в целом, сохраняясь до поры до времени в её памяти.
Свои поэтические труды Гумилёв уподобляет возведению "соломонова храма" — это тоже ключевой элемент символической системы масонства.
Лишь изредка надменно и упрямо
Во мне кричит ветшающий Адам,
Но тот, кто видел лилию Хирама,
Тот не грустит по сказочным садам,
А набожно возводит стены храма,
Угодного земле и небесам.
О своих собратьях Гумилёв пишет:
Нас много здесь собралось с молотками,
И вместе нам работать веселей;
Одна любовь сковала нас цепями,
Что адаманта твёрже и светлей,
И машет белоснежными крылами
Каких-то небывалых лебедей.
…………………………………
Все выше храм торжественный и дивный,
В нем дышит ладан и поёт орган;
Сияют нимбы; облак переливный
Свечей и солнца – радужный туман;
И слышен голос Мастера призывный
Нам, каменщикам всех времён и стран.
Сообщество акмеистов, действительно, во многом напоминало не только цех ремесленников, но и масонскую ложу. "Цех поэтов" проводил постоянные собрания, которые устраивались по очереди на дому у Гумилёва, Городецкого или Лозинского. Об их атмосфере вспоминает художественный критик и поэт С.К. Маковский: "Никаких особых докладов на этих собраниях не читалось. Все ограничивалось чтением стихов и критическим разбором, причём Гумилёв проводил свою "акмеистическую" точку зрения на качество прочитанных строчек" . Очевидно, что эти собрания были скорее творческой студией, а не литературным салоном, чем коренным образом отличались, к примеру, от сборищ "на башне" у Вячеслава Иванова. Акмеисты, подобно "вольным каменщикам" собирались исключительно для "работ". Руководящая роль трёх синдиков ещё более подчёркивала аналогию с масонской ложей, во главе которой стоят Досточтимый Мастер и два надзирателя. Стоит ли говорить, что Досточтимым Мастером был Гумилёв.
Из "первого призыва" акмеистов самым близким к Гумилёву поэтом был Мандельштам. Склонный к резким переоценкам, он пронёс верность своему мэтру через всю жизнь. Мандельштам, как никто другой, глубоко воспринял догматы новой поэтической школы. Его статья "Утро акмеизма" насыщена "масонской" символикой: метафоры "строительства храма" и "обтёсывания своего камня" здесь является самодовлеющими. Эта статья должна была стать одним из манифестов акмеизма, но была забракована синдиками. Начинающий поэт Мандельштам оказался большим католиком, чем сам "папа" Гумилёв.
"Я строю — значит, я прав" — горделиво провозглашает Мандельштам. Он пишет: "Акмеизм — для тех, кто, обуянный духом строительства, не отказывается малодушно от своей тяжести, а радостно принимает её, чтобы разбудить и использовать архитектурно спящие в ней силы… Мы вводим готику в отношения слов, подобно тому как Себастиян Бах утвердил её в музыке" . Поэт уподобляется каменщику; он, как камень, обтёсывает слово — свой строительный материал.
Этот материал требует нового подхода: "Булыжник под руками зодчего превращается в субстанцию, и тот не рождён строительствовать, для кого звук долота, разбивающего камень, не есть метафизическое доказательство… Камень Тютчева, что "с горы скатившись, лёг в долине, сорвавшись сам собой иль был низвергнут мыслящей рукой", — есть слово. Голос матери в этом неожиданном падении звучит как членораздельная речь. На этот вызов можно ответить только архитектурой. Акмеисты с благоговением поднимают таинственный тютчевский камень и кладут его в основу своего здания". Мандельштам уподобляет архитектурное строение живому организму; он апеллирует к "физиологически-гениальному средневековью". Слишком многое утеряно современным человеком, переваренным в котле позитивистского XIX века. Готический собор действует угнетающе, а между тем он воплощение логического совершенства, но это ныне как бы стёрто в сознании. NotreDame Мандельштам воспринимает как "праздник физиологии, её дионисийский разгул"; его выверенная сложность сродни духовной сложности человека. В средние века каждый — скромный ремесленник, ничтожный писец — таил в своей душе тайну сложности, что придавало его облику религиозное достоинство. Мандельштам заключает: "Благочестивая смесь рассудочности и мистики и ощущение мира как живого равновесия роднит нас (акмеистов — Автор) с этой эпохой". Первый сборник Мандельштама носит многозначительное название "Камень"; оно было подсказано Гумилёвым. Интересно отметить, что свой следующий сборник "Tristia" Мандельштам первоначально собирался озаглавить "Второй камень". Поэтесса С. Парнок метко определила метод Мандельштама как ваяние из слова. Действительно, поэт трудится как каменотёс:
Кружевом, камень, будь
И паутиной стань.
Поэзия Мандельштама на удивление соответствует его собственным теориям, провозглашённым в "Утре акмеизма". Читателя поражает обилие "архитектурных" стихотворений в "Камне". По словам Гумилёва, "здания он (Мандельштам — Автор) любит так же, как другие поэты любят горы или море" . Если бы была составлена антология "масонской поэзии", эти стихотворения явно туда бы попали — они не только переполнены прозрачной символикой, но и специфически философичны. Вот, к примеру, о Notre Dame:
Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
Души готической рассудочная пропасть,
Египетская мощь и христианства робость,
С тростинкой рядом — дуб и всюду царь — отвес.
Архитектурно совершенное здание означает для Мандельштама и выход в астральные измерения. Таково стихотворение "Адмиралтейство":
Ладья воздушная и мачта — недотрога,
Служа линейкою преемникам Петра,
Он учит: красота — не прихоть полубога,
А хищный глазомер простого столяра.
Нам четырёх стихий приязненно господство;
Но создал пятую свободный человек.
Не отрицает ли пространства превосходство
Сей целомудренно построенный ковчег?
Сердито лепятся капризные Медузы,
Как плуги брошены, ржавеют якоря,
И вот разорваны трёх измерений узы
И открываются всемирные моря!
Впоследствии у Мандельштама уже нет столь пристального внимания к архитектуре; он быстро преодолел время своего ученичества у Гумилёва. Но это ещё один аргумент в пользу того, что в начальную эпоху "Цеха поэтов" Мандельштам, как самый правоверный из учеников, стал рупором идей учителя, в том числе и тех, которые вскоре оказались ему чуждыми.
Целый ряд стихотворений Гумилёва, молодого Мандельштама (а также Волошина) можно обозначить как масонскую струю в русской поэзии ХХ века. Это не должно показаться такой уж натяжкой. Ещё в 1920-х годах маститые Пиксанов и Сакулин писали применительно к ХVIII веку о масонском направлении, о характерном масонском стиле в русской литературе. Но, конечно, следует сразу же оговориться, памятуя особенности и того и другого столетия. Крупнейшие поэты-масоны (Сумароков, Херасков, В. Майков, Карамзин) использовали традиционные поэтические формы своего времени, внося в них своё собственное содержание. Одним из ведущих поэтических жанров того времени была ода — не только хвалебная, приуроченная к какому-нибудь событию в жизни верхов, но и философская, "духовная". Именно последняя и стала излюбленной для бардов из среды "вольных каменщиков". Их мотивы: пренебрежение мирской суетой, обличение пороков, самопознание, самосовершенствование, размышление о сущности Божественного. Образцами для более мелких стихотворений служили в первую очередь библейские псалмы. Продукция поэтов-масонов имела и прагматическое назначение. Она носила ритуальный характер; оды и гимны предназначались для хорового пения в ложах. В своём анализе масонской поэзии Сакулин отмечает: "Эйдология, может быть, и не богата оригинальными образами, но все же содержит ряд чисто масонских, нередко символических образов (например, образ человека, ищущего истину,- странника, слепца, как в физическом, так и в духовном смысле; образ ночи и рассвета, тьмы и света и т.п.)".
Все это было унаследовано последующим поэтическим поколением. Знаменитый "Пророк" Пушкина — "чистое воплощение масонской идеи, как она воспринималась в то время". Правда, у позднейших исследователей таких утверждений найти нельзя. Ю.М. Лотман, крупнейший знаток рассматриваемой эпохи, не замечает масонского стиля. Это, возможно, дань конъюнктуре, когда все связанное с масонством заранее клеймилось "печатью дьявола", ибо в прямую полемику с Пиксановым и Сакулиным по этой проблеме он не вступает.
В поэзии ХХ века отсутствует жёсткая жанровая регламентация. Все попытки оды, сонета и т.д. не пошли далее лабораторных экспериментов. Поэт уже не вития, он становится просто лириком — влюблённым, тоскующим, размышляющим. Очевидно, что масонская поэзия умозрительна; она обращена к интеллекту, а не к чувствам. Одним из основных предметов раздумий становится Слово как выразитель Божественных тайн. У Мандельштама Слово — камень, строительный материал. Кстати, поиски Слова относятся к главным направлениям "духовной работы" масона. Снова сошлёмся на уже цитированный текст Лопухина: "Истинный Мастер сияния Света и потерянного Слова (Герметический Философ) тот, кому во всем творении открыто Слово Им же вся быша; и кто умеет, разторгнув падением сотканный покров тленности, извлечь первое нетленное вещество, первую видимую Оболочку Духа Натуры, излияния оного Слова, Солнца, Света неприступнаго: вещество, из коего земля и небо сожиздутся новыя" . В знаменитом стихотворении "Слово" Гумилёв напоминает:
И в Евангельи от Иоанна
Сказано, что Слово — это Бог.
Божественное Слово противостоит приземлённому числу, которое всего лишь "домашний, подъярёмный скот". Это стихотворение — последний шедевр Гумилёва.
Итоговый сборник Гумилёва (вышедший в свет уже когда поэт находился в застенках ЧК) озаглавлен "Огненный столп". Здесь цитата из Библии. Воплотившись в огненный столп, Ягве вёл евреев по Синайской пустыне после исхода из Египта. Но по масонским воззрениям огненный столп есть духовная сущность человека, заключённая в теле; этот внутренний духовный огонь сосредоточен в позвоночнике — спинном столпе. Следовательно, название завершающего сборника Гумилёва означает самосовершенствующегося человека (совлекающего с себя ветхого Адама — по масонской фразеологии). Вышеупомянутое "Слово" — одно из центральных стихотворений этого сборника. Он открывается программным стихотворением "Память", где Гумилёв пишет о себе:
Я — угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле,
Я возревновал о славе Отчей
Как на небесах, и на земле.
Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
После революции деятельность Гумилёва приняла по-настоящему широкий размах. В то бурлящее время он становится одной из центральных фигур литературной жизни и признанным наставником молодого поэтического поколения. "Прах старого мира" каждый отряхивал по-своему. Тенденции, только наметившиеся во времена "Цеха поэтов", нашли своё воплощение в стенах легендарного Дома искусств. Гумилёв организовал студию, где обучал восторженную молодёжь поэтическому ремеслу. Юные стихотворцы должны были овладевать степенями словесного мастерства подобно тому как "братья" в ложах по мере самосовершенствования поднимаются по масонским градусам. Занятия студии обставлялись с необычайной торжественностью, несмотря на убогость обстановки; изысканно учтивый мэтр казался всеведущим как маг. Творческие семинары превращались в игру. Понятно, что нестандартность духовного облика Гумилёва ставила современников в тупик. В романтическом облике поэта — воина, путешественника, конквистадора — им трудно было разглядеть упорного искателя Внутреннего Света, одним из предназначений которого было
Высыхать в глубине кабинета
Перед пыльными грудами книг.
В памяти потомков остался упрощённый Гумилёв, чему способствовало, в первую очередь, то, что почти целое столетие имя поэта в России было под запретом. На западе же он превратился в своего рода "русского Андре Шенье". Яркость легенды замораживала критическую мысль.
Анализ правил игры "Цеха поэтов" как творческой организации и типа культуротворческой, символической деятельности, вообще образно-символической системы акмеизма позволяет проследить, какими путями складывались в русской культуре те черты, которые позволили Бердяеву произнести слова: "новое средневековье". Акмеисты мыслили пробудившегося Адама именно таким новым человеком, конечно разительно непохожим на социалистического нового человека.
В заключение подчеркнём, что в русской культуре существует громадная эзотерическая струя, которая до сих пор была мало исследована. Считалось, что в русской культуре есть все что угодно, но только не эзотерика. Но эта струя пробивается даже в тех художественных явлениях, которые широко популярны. Например, откуда взялось в названии знаменитого романа Булгакова масонское слово "мастер". Об эзотеризме Булгакова сейчас много пишут. Акмеизм также явился одним из таких проявлений эзотерической струи в русской культуре.
